Каждое утро, на ощупь расчесывая неровно остриженные волосы, я почему-то вспоминаю детство.
Я родилась в довольно богатой купеческой семье, и до 10 лет росла так, как растут все дети. С шести лет ко мне приходил преподаватель, который учил меня читать и писать, но куда больше я любила Альберта, музыканта, жившего в нашем доме.
Он был дальним родственником моей матери, кажется, троюродным братом. Всю свою жизнь он посвятил путешествиям, и путешествовал бы и дальше, если бы разбойники не искалечили ему ноги. Он потратил последние деньги на то, что бы доехать до Каэдвена и встретиться с моей матерью, а потом остался жить.
О, сколько чудных вечеров я провела в его обществе! Он умел и любил рассказывать, а иногда брал в руки гитару и пел. В основном это были длинные, грустные баллады о рыцарях и принцессах, иногда - детские, короткие колыбельные. В восемь он начал потихоньку обучать меня игре на гитаре, и искренне радовался моим первым, робким успехам.
Представьте шок моей бедной матери, когда в десять лет я твердо заявила ей, что буду путешественницей. С того времени в доме прочно поселились скандалы. Отец вскоре махнул рукой, надеясь, что я со временем образумлюсь и начал втихаря подыскивать мне жениха, мать же действовала куда жестче. Она написала своему отцу, моему деду, и тот забрал Альберта к себе в дом.
Ещё три года, до своих 13, я прожила в доме родителей, тайком навещая Альберта, но мать узнала и об этом, и посадила меня под домашний арест… А потом выбросила гитару – единственны подарок Альберта, который у меня остался.
Этого я выдержать не смогла. К присущей детям вспыльчивости примешивалась многолетняя обида. Собрав вещи я сбежала из дома…
Меня поймали через два дня, но я сбежала снова. Жизнь превратилась в череду побегов и возвращений домой.
Все решилось меньше, через два года. Мне было 15, когда от лихорадки умерла мать. Я стояла над её могилой и почему-то не могла плакать, только тупо смотрела на гроб. Я не заметила, как передо мной появился посеревший, разом постаревший отец.
- Добилась своего? – тихо спросил он.
- Папа…
- Папа?! Ах, папа?! Смотри, что ты сделала с ней! Смотри, что ты сделала со своей матерью!
Я молча смотрела на него. Я никак не могла быть причиной лихорадки, убившей мать, но отец не понимал этого… Не хотел понимать.
- Прочь от меня, убийца… Прочь… Не смей входить в мой дом! Не смей появляться в доме, в котором она жила!
И тогда я развернулась и просто ушла. Ушла в чем была, без денег, не зная, куда иду…
Жизнь на улицах города страшна. Я сама не раз брезгливо обходила грязных, измученных людей, тянущих жалобно руку за милостыней… Я не хотела так! Переночевав в парке я пошла к деду. Он встретил меня как чужую. Я видела - он понимал, что моей вины в случившемся нет, он хотел относиться ко мне иначе, но не мог.
Я села в отведенной мне комнате и безучастно уставилась в окно. Внезапно дверь скрипнула и на пороге появился Альберт. Он подошел, обнял меня, и я вдруг расплакалась.
- Тише, Айрис, тише. Ты ни в чем не виновата.
- Мне некуда идти, Альберт… Мне некуда идти.
- Ты уверена?
- Я не смогу здесь оставаться, - прошептала я.
Мы сидели вдвоем – ребенок и калека, и у каждого было несказанное, и каждый не мог рассказать другому. Я – о том, что не смогу остаться в доме деда, он – о том, как тяжка для него роль приживальщика…
Я наконец немножко успокоилась.
- Что я могу сделать для тебя, малышка? – тихо спросил Альберт.
- Подари мне гитару…
С тех пор прошло три года… Я больше никогда не видела деда и отца, только Альберт один раз зашел в кабак, в котором я играла и пела, что бы заработать на жизнь. Зашел ,но так и не подошел ко мне. Казалось, на этом черная полоса в жизни должна была закончится… Милостивые Боги, как же я ошибалась! В 18, всего через пару недель после дня рождения, я тяжело заболела. Болезнь длилась больше месяца, и многие уже не ждали, что я смогу подняться.
Я поднялась – трудно, долго выздоравливая, поднялась, что бы с ужасом понять, что уходящая болезнь забрала с собой мое зрение.
Голубые когда-то глаза превратились в белки, на фоне которых едва выделялись два мутноватых круга без зрачков.
Что-то я видела – смутно, очертаниями, могла различать силуэты людей, и, как ни странно… текст. Но лишь привычный, раньше виденный, что говорило скорее о хорошей памяти, чем о каком-то удивительном феномене слепоты, что, в прочем, не мешало мне машинально выкладывать перед собой тексты наиболее длинных баллад, чем я не раз удивляла новых постояльцев…
… Каждое утро, склоняясь над тазом для умывания, я на ощупь расчесываю неровно остриженные волосы и силюсь разглядеть перед собой хоть что-нибудь, кроме молочно-белого тумана слепоты и едва заметных силуэтов. Каждое утро я почему-то вспоминаю детство, а потом спускаюсь в зал и пою нашим гостям те самые баллады, которые когда-то пел мне Альберт – единственный человек, который верил, что я ни в чем не виновата….
Я родилась в довольно богатой купеческой семье, и до 10 лет росла так, как растут все дети. С шести лет ко мне приходил преподаватель, который учил меня читать и писать, но куда больше я любила Альберта, музыканта, жившего в нашем доме.
Он был дальним родственником моей матери, кажется, троюродным братом. Всю свою жизнь он посвятил путешествиям, и путешествовал бы и дальше, если бы разбойники не искалечили ему ноги. Он потратил последние деньги на то, что бы доехать до Каэдвена и встретиться с моей матерью, а потом остался жить.
О, сколько чудных вечеров я провела в его обществе! Он умел и любил рассказывать, а иногда брал в руки гитару и пел. В основном это были длинные, грустные баллады о рыцарях и принцессах, иногда - детские, короткие колыбельные. В восемь он начал потихоньку обучать меня игре на гитаре, и искренне радовался моим первым, робким успехам.
Представьте шок моей бедной матери, когда в десять лет я твердо заявила ей, что буду путешественницей. С того времени в доме прочно поселились скандалы. Отец вскоре махнул рукой, надеясь, что я со временем образумлюсь и начал втихаря подыскивать мне жениха, мать же действовала куда жестче. Она написала своему отцу, моему деду, и тот забрал Альберта к себе в дом.
Ещё три года, до своих 13, я прожила в доме родителей, тайком навещая Альберта, но мать узнала и об этом, и посадила меня под домашний арест… А потом выбросила гитару – единственны подарок Альберта, который у меня остался.
Этого я выдержать не смогла. К присущей детям вспыльчивости примешивалась многолетняя обида. Собрав вещи я сбежала из дома…
Меня поймали через два дня, но я сбежала снова. Жизнь превратилась в череду побегов и возвращений домой.
Все решилось меньше, через два года. Мне было 15, когда от лихорадки умерла мать. Я стояла над её могилой и почему-то не могла плакать, только тупо смотрела на гроб. Я не заметила, как передо мной появился посеревший, разом постаревший отец.
- Добилась своего? – тихо спросил он.
- Папа…
- Папа?! Ах, папа?! Смотри, что ты сделала с ней! Смотри, что ты сделала со своей матерью!
Я молча смотрела на него. Я никак не могла быть причиной лихорадки, убившей мать, но отец не понимал этого… Не хотел понимать.
- Прочь от меня, убийца… Прочь… Не смей входить в мой дом! Не смей появляться в доме, в котором она жила!
И тогда я развернулась и просто ушла. Ушла в чем была, без денег, не зная, куда иду…
Жизнь на улицах города страшна. Я сама не раз брезгливо обходила грязных, измученных людей, тянущих жалобно руку за милостыней… Я не хотела так! Переночевав в парке я пошла к деду. Он встретил меня как чужую. Я видела - он понимал, что моей вины в случившемся нет, он хотел относиться ко мне иначе, но не мог.
Я села в отведенной мне комнате и безучастно уставилась в окно. Внезапно дверь скрипнула и на пороге появился Альберт. Он подошел, обнял меня, и я вдруг расплакалась.
- Тише, Айрис, тише. Ты ни в чем не виновата.
- Мне некуда идти, Альберт… Мне некуда идти.
- Ты уверена?
- Я не смогу здесь оставаться, - прошептала я.
Мы сидели вдвоем – ребенок и калека, и у каждого было несказанное, и каждый не мог рассказать другому. Я – о том, что не смогу остаться в доме деда, он – о том, как тяжка для него роль приживальщика…
Я наконец немножко успокоилась.
- Что я могу сделать для тебя, малышка? – тихо спросил Альберт.
- Подари мне гитару…
С тех пор прошло три года… Я больше никогда не видела деда и отца, только Альберт один раз зашел в кабак, в котором я играла и пела, что бы заработать на жизнь. Зашел ,но так и не подошел ко мне. Казалось, на этом черная полоса в жизни должна была закончится… Милостивые Боги, как же я ошибалась! В 18, всего через пару недель после дня рождения, я тяжело заболела. Болезнь длилась больше месяца, и многие уже не ждали, что я смогу подняться.
Я поднялась – трудно, долго выздоравливая, поднялась, что бы с ужасом понять, что уходящая болезнь забрала с собой мое зрение.
Голубые когда-то глаза превратились в белки, на фоне которых едва выделялись два мутноватых круга без зрачков.
Что-то я видела – смутно, очертаниями, могла различать силуэты людей, и, как ни странно… текст. Но лишь привычный, раньше виденный, что говорило скорее о хорошей памяти, чем о каком-то удивительном феномене слепоты, что, в прочем, не мешало мне машинально выкладывать перед собой тексты наиболее длинных баллад, чем я не раз удивляла новых постояльцев…
… Каждое утро, склоняясь над тазом для умывания, я на ощупь расчесываю неровно остриженные волосы и силюсь разглядеть перед собой хоть что-нибудь, кроме молочно-белого тумана слепоты и едва заметных силуэтов. Каждое утро я почему-то вспоминаю детство, а потом спускаюсь в зал и пою нашим гостям те самые баллады, которые когда-то пел мне Альберт – единственный человек, который верил, что я ни в чем не виновата….